Великая княжна Мария Николаевна, третья дочь императора Николая II и императрицы Александры Феодо- ровны, родилась 14 (26) июня 1899 года в летней резиденции Александрии (Петергоф), где в то время проводила лето император- ская семья. Беременность у царицы проходила тяжело, несколько раз она падала в обмарок, и последние месяцы вынуждена была перед- вигаться в кресле-каталке. День родов, по воспоминаниям современников, был пасмурным и холодным.

Державный родитель отметил в своём дневнике: «Счастливый день: Господь даровал нам третью дочь — Марию, которая родилась в 12:10 благополучно! Ночью Аликс почти не спала, к утру боли стали сильнее. Слава Богу, что всё окончилось довольно скоро! Весь день моя душка чувствовала себя хорошо и сама кормила детку».

Великая княгиня Ксения Александровна, в свою очередь, отозвалась на это событие так: «Какое счастье, что всё кончилось благополучно, все волнения и ожидания, наконец, позади, притом жаль, что родился не сын. Бедная Аликс! Но мы рады всё равно — какая к тому важность — мальчик или девочка».

По воспоминаниям баронессы Изы Буксгевден, роды проходили тяжело, опасались за жизнь обеих, но мать и дочь удалось спасти, малышка родилась здоровой и крепкой, не уступая в этом старшим детям.

Опубликованное 15 июня того же года в официальном органе печати извещение за подписью Министра Двора баронв Фредерикса гласило: «Ея Величество Государыня Императрица Александра Феодоровна благополучно разрешилась от бремени Дочерью Великою Княжною, нареченною при святой молитве Марией, 14 июня, сего года, в 12 час. 10 мин. пополудни, в Петергофе».

Опубликованный в тот же день Высочайший манифест повелевал «писать и именовать, во всех делах, где приличествует, Любезнейшую Нашу Дочь Великую Княжну Марию Николаевну Ея Императорским Высочеством». Также публиковалось сообщение, подписанное лейб-акушером и лейб-хирургом, гласившее: «… здоровье Ея Величества и Высоконоворожденной находится в совершенно удовлетворительном состоянии».

Крещение новорождённой было совершено 27 июня в церкви Большого Петергофского дворца (куда она была привезена из Нового дворца в Александрии в парадной золочёной карете, запряжённой цугом в 6 лошадей) духовником императорской семьи протопресвитером Иоанном Янышевым; её восприемники от купели были Императрица Мария Феодоровна, Великий Князь Михаил Александрович, Королевич Георгий Греческий, Великая Княгиня Елисавета Феодоровна, Великая Княгиня Александра Иосифовная, Принц Генрих Гессенский; присутствовали также посланники от иностранных дворов и около 500 дворцовых фрейлин. По совершении таинства был дан пушечный салют в 101 выстрел при пении » Тебе Бога хвалим» и колокольном звоне церквей.

Воспоминания няньки императорских детей Маргариты Игер, в то время едва только прибывшей в Россию из Англии, дают почувствовать роскошь и атмосферу этого события. Она вспоминала, как не без труда смогла попасть в забитую людьми церковь, так как мисс Игер не владела русским языком и никак не могла объясниться с охраной. И всё же, едва попав внутрь, она была окружена взволнованными представителями духовенства, на разных языках выяснявшими, какой должна быть температура воды в купели.

«Я отвечала ему по-французски и по-английски, но похоже, он ничего не понял. Тогда я на пальцах показала ему количество градусов и толпа взволнованных и заинтригованных священнослужителей принялись готовить купель для малышки. Наконец появились и приглашённые — послы и их жены, все одетые по моде своих дворов. Маленькая китаянка выглядела особенно миловидно и броско, на ней было роскошное голубое кимоно, украшенное вышивкой, и маленькая голубая шляпка, над одним ухом был прикреплён красный цветок, над другим — белый. Римско-католическую церковь представлял здесь кардинал в красной шляпе и сутане, а глава Российской лютеранской общины был одет в чёрную рясу с гофрированным воротником. Дело в том, что поляки большей частью исповедуют католицизм, а финны принадлежат к лютеранской ил и реформатской церквями… Вдовствующую и молодую императрицу сопровождали пятьсот молодых девушек, т. н. «demoiselles d`honneur». Эти юные девушки в торжественных случаях, подобных этому, всегда одеваются одинаково — в алые, расшитые золотом бархатные платья со шлейфом, с нижними юбками из белого сатина; в то время как дамы более старшего возраста, «les dames de la cour» надели тёмно-зелёные с золотом платья»

По воспоминаниям Маргариты Игер, великая княжна была одета в коротенькую крестильную рубашку, которая перешла ей по наследству от отца — эта рубашка в тот же день пропала, и разыскать пропажу так и не удалось. В церковь великую княжну внесла фрейлина императрицы княгиня Голицына. По народному обычаю, связанному с крещением, срезанные с головы новорождённой пряди волос закатали в воск и бросили в купель. Считалось, что это покажет будущее малышки — восковой шарик благополучно утонул, что, как горько иронизировала миссис Игер, должно было значить, что в будущем малышке ничего не угрожает.

По совершении таинства крещения, император Николай (который до того находился в «ближайшем покое» дворца, так как присутствие родителей по плоти не дозволяется во время совершения таинства крещения) вошёл в церковь; митрополит Антоний (Вадковский) приступил к совершению Литургии, во время которой императрица Мария Феодоровна поднесла княжну ко причащению Святых Таин. Во время пения «Да исполнятся уста наша» Канцлер российских Императорских и Царских орденов барон Фредерикс поднёс на золотом блюде императрице Марии Феодоровне орден Св.Екатерины, который та возложила на княжну.

Маргарита Игер, няня царских детей вспоминала, что девочка с самого начала отличалась весёлым лёгким характером и постоянно улыбалась окружающим. Великий князь Владимир Александрович тогда же назвал её «чудесной малышкой».

Вместе с Анастасией, младшей дочерью, пострелёнком — как ласково звала Анастасию мать, которой, несмотря на разницу в возрасте, она целиком подчинялась, их звали «маленькой парой» — в противопоставление «большой паре» — старшим, Ольге и Татьяне. 

Современники описывают Марию как подвижную весёлую девочку, чересчур крупную для своего возраста, со светло-русыми волосами и большими тёмно-синими глазами, которые в семье ласково называли «Машкины блюдца».

Её французский преподаватель Пьер Жильяр говорил, что Мария была высокой, с хорошим телосложением и розовыми щеками.

Софья Яковлевна Офросимова, фрейлина императрицы, писала о Марии с восторгом: «Её смело можно назвать русской красавицей. Высокая, полная, с соболиными бровями, с ярким румянцем на открытом русском лице, она особенно мила русскому сердцу. Смотришь на неё и невольно представляешь её одетой в русский боярский сарафан; вокруг её рук чудятся белоснежные кисейные рукава, на высоко вздымающейся груди — самоцветные камни, а над высоким белым челом — кокошник с самокатным жемчугом. Её глаза освещают всё лицо особенным, лучистым блеском; они… по временам кажутся чёрными, длинные ресницы бросают тень на яркий румянец её нежных щёк. Она весела и жива, но ещё не проснулась для жизни; в ней, верно, таятся необъятные силы настоящей русской женщины»

Ей вторил генерал М.К. Дитерихс, который позже примет участие в расследовании гибели императорской семьи и слуг: «Великая княжна Мария Николаевна была самая красивая, типично русская, добродушная, весёлая, с ровным характером, приветливая девушка. Она умела и любила поговорить с каждым, в особенности с простым человеком. Во время прогулок в парке вечно она, бывало, заводила разговоры с солдатами охраны, расспрашивала их и прекрасно помнила, у кого как звать жену, сколько ребятишек, сколько земли и т. п. У неё находилось всегда много общих тем для бесед с ними. За свою простоту она получила в семье кличку «Машка»; так звали её сёстры и цесаревич Алексей Николаевич»

Мария была в полном подчинении её восторженной и энергичной младшей сестры — Анастасии. Её младшая сестра любила дразнить других людей или ставить сцены с драматургическим мастерст- вом. Но Мария, в отличие от своей младшей сестры, всегда могла просить прощения. Мария никогда не могла остановить свою младшую сестру, когда та что-то задумывала. Под влиянием Анастасии Мария стала играть в новомодный тогда теннис, причём, увлёкшись не на шутку, девочки не раз сбивали со стен всё, что на них висело. Они также любили заводить на всю мощь граммофон, танцевать и прыгать до изнеможения. Прямо под их спальней находилась приёмная императрицы, и та была вынуждена время от времени посылать фрейлину, чтобы утишить баловниц — музыка и грохот не давали ей разговаривать с посетителями.

В семье её называли Машенька, Мари, Мэри, просто — «Машка»; «наш добрый толстенький Тютя». Уверяли, что она напоминает ангелочков на картинах Боттичелли. 

Впрочем, иногда, как все дети, Мария бывала и упрямой и вредной. Так, Маргарита Игер вспоминала случай, когда малышку наказали за то, что она стащила несколько обожаемых ванильных булочек с родительского чайного стола, за что строгая императрица приказала уложить её спать раньше обычного времени. Однако, отец — Николай II — возразил, заявив: «Я боялся, что у неё скоро вырастут крылья, как у ангела! Я очень сильно рад увидеть, что она человеческий ребёнок».

Вкусы у Марии были очень скромны, она была воплощённой сердечностью и добротой, поэтому сёстры, может быть, немного этим пользовались. В 1910 году её четырнадцатилетняя сестра Ольга смогла убедить её, чтобы она написала их матери письмо, прося, чтобы Ольге дали отдельную комнату и разрешили удлинить платье. Позже Мария убеждала свою мать, что это была её идея написать письмо. Друг их матери Лили Ден говорила, что Мария не была такой живой, как её сестры, зато имела выработанное мировоззрение и всегда знала, чего хочет и зачем. У Марии был талант к рисованию, она хорошо делала наброски, используя для этого левую руку, но у неё не было интереса к школьным занятиям. Многие замечали, что эта юная девушка ростом (170 см) и силой пошла в дедушку — императора Александра III. Генерал М. К. Дитерихс вспоминал, что когда больному цесаревичу Алексею требовалось куда-то попасть, а сам он был не в состоянии идти, то звал «Машка, неси меня!»

Преподаватель английского языка Чарльз Гиббс рассказывал, что в 18 лет она была удивительно сильна, и иногда ради шутки легко поднимала его от пола. Стоит отметить, что Мария была хоть и приятной в общении, но иногда она могла быть упрямой и даже ленивой. Императрица жаловалась в одном письме, что Мария была сварлива и истерична перед людьми, которые её раздражали. Капризность Марии совпадала с её менструальным периодом, который императрица и её дочери именовали визитом от «Мадам Беккер».

У Марии, крепкой и ширококостной, всегда были проблемы с лишним весом. Это беспокоило мать, которая, несмотря на юный возраст сестёр, уже строила для них планы замужества.

Вспоминают, что маленькая Мария была особенно привязана к отцу. Едва начав ходить, она постоянно пыталась улизнуть из детской с криком «хочу к папа?!» Няньке приходилось едва ли не запирать её, чтобы малышка не прервала очередной приём или работу с министрами. Когда Царь был болен тифом, маленькая Мария целовала его портрет каждую ночь.

С этим временем связан забавный анекдот — в очередном порыве добрать- ся до папа? маленькая Мария удрала из ванны и как есть, голенькой, помчалась по дворцовым коридорам, в то время как няня, мисс Игер, увлекавшаяся политикой, с увлечением обсуждала со своей помощницей дело Дрейфуса. Великую княжну перехватила на полдороге Ольга Александровна, и когда вместе со своей ношей на руках она появилась в помещении ванной, няня, так и не заметив бегства своей подопечной, увлечённо продолжала спорить.

Современники отмечали, что семья Николая II была одной из самых дружных среди коронованных семейств того времени — однако же, не сразу три девочки (до рождения Анастасии) смогли притереться друг к другу. Старшие — Татьяна и Ольга сильно отличались по характеру от медлительной и достаточно спокойной Марии, — им постоянно ставили её в пример, что не могло не раздражать; сказывалась также разница в возрасте.

Старшие девочки не раз доводили сестричку до слез, уверяя, что она наверняка приёмыш — не может сестра быть так на них не похожа; в ответ няня, миссис Игер, указывала — что в сказках всё как раз наоборот — в семью входят и выглядят не лучшим образом именно старшие дочери, из младшей вырастает, к примеру, золушка. 

Однажды, по воспоминаниям той же мисс Игер, «они соорудили домик из стульев в одном из углов детской и не пустили в него бедняжку Марию, заявив, что она будет играть лакея, и потому должна оставаться снаружи. Я построила ещё один домик в другом углу, рядом с колыбелькой [Анастасии], которой в то время было несколько месяцев от роду, для неё, но Мария упорно смотрела в другой конец комнаты, где увлечённо играли старшие. Неожиданно она бросилась туда, ворвалась в домик, отвесила пощёчины обеим сестрам, и убежав в соседнюю комнату, появилась опять, наряженная в кукольную плащ и шляпу, с кучей мелких игрушек в руках, и заявила: «Я не собираюсь быть лакеем! Я буду доброй тётушкой, которая всем привезла подарки!» Затем она раздала игрушки «племянницам» и уселась на пол. Обе старшие пристыжено переглянулись, затем Татьяна сказала: «Так нам и надо. Мы были несправедливы с бедной маленькой Мэри». Раз и навсегда они усвоили этот урок, и с тех пор всегда считались с сестрой».

Когда Анастасия подросла, две младших стали просто неразлучны, однако, и все четверо любили гулять и играть вместе; именно в эти годы родилось сокращение ОТМА, образованное из первых букв имени каждой. В семье Романовых Марию и Анастасию называли «маленькой парой» в противовес «большой паре» — Татьяне и Ольге.

Как и остальные сестры, Мария любила животных, у неё был сиамский котёнок, потом ей подарили белую мышку, уютно устроившуюся в комнате сестёр.

Семья проводила время в основном в Царскосельском дворце — огромный Зимний  не любили, он был слишком велик, по залам гуляли сквозняки, и дети там часто болели.

Летом выезжали на императорской яхте «Штандарт», путешествуя в основном по финским шхерам. Мария очень любила эти поездки, и знала по именам всех матросов, их жён и детей.

За границей царская семья бывала редко. Дважды сёстры посещали родню в Германии и Англии, путешествуя на императорском поезде или кораблём. В одну из таких поездок Мария серьёзно поранила правую руку — лакей поспешил захлопнуть дверцу поезда.

Быт семьи намеренно не был роскошным — родители боялись, что богатство и нега испортят характер детей. Императорские дочери жили по двое в комнате — с одной стороны коридора «большая пара», с другой — «маленькая». В комнате младших сестёр стены были выкрашены в серый цвет, потолок расписан бабочками, мебель выдержана в белых и зелёных тонах, проста и безыскусна. Девочки спали на складных армейских кроватях, каждая из которых была помечена именем владелицы, под толстыми синими одеялами, опять же украшенными монограммой. Эту традицию возводили во времена Екатерины Великой (такой порядок она завела впервые для своего внука Александра). Кровати легко можно было двигать, чтобы зимой оказаться поближе к теплу или даже в комнате брата, рядом с рождественской ёлкой, а летом поближе к открытым окнам. Здесь же у каждой было по небольшой тумбочке и диванчики с маленькими расшитыми думочками. Стены украшали иконы и фотографии; фотографировать девочки любили сами, и до сих пор сохранилось огромное количество снимков, сделанных, в основном, в Ливадийском дворце — любимом месте отдыха.

Анна Вырубова вспоминала: «Каждый день в одно и то же время открывалась дверь [будуара], император входил, садился у чайного стола, намазывал себе кусок хлеба маслом и принимался прихлёбывать чай. Каждый день он выпивал ровно две чашки, и в это же время просматривал телеграммы и газеты. Пожалуй, только дети с восторгом относились к чаепитию. Они специально переодевались к этому часу в чистые белые платьица и большую часть времени проводили, играя на полу, специально для этого в углу будуара лежали игрушки. Когда они подросли, игры сменились шитьём, императрица очень не любила, когда её дочери сидели, сложа руки»

В воскресенья, после посещения церкви, устраивались детские балы у великой княгини Ольги Александровны.

Как и в небогатых семьях, младшим часто приходилось донашивать вещи, из которых выросли старшие. Полагались им и карманные деньги, на которые можно было покупать друг другу небольшие подарки.

В восемь лет, как и её сестры, Мария стала учиться. Её первым преподавателем стала фройлен Шнайдер, или, как её звали в императорской семье, «Трина», чтица Александры Фёдоровны. Первыми предметами были чтение, чистописание, арифметика, закон Божий. Несколько позднее к этому прибавлялись языки — русский (преподаватель Петров), английский (Сидней Гиббс), французский (Пьер Жильяр) и, намного позднее, немецкий (фройляйн Шнайдер). Преподавались императорским дочерям также танцы, игра на рояле, хорошие манеры, естественные науки и грамматика. 

Успехи у великой княжны были средние. Как и остальные девочки, она была способна к языкам, но свободно освоила только английский (на котором постоянно общалась с родителями) и русский — на нём девочки говорили между собой. Не без труда Жильяру удалось выучить её французскому на уровне «довольно сносном», но не более того. Немецкий — несмотря на все усилия фройлен Шнайдер — так и остался неосвоенным.

Мария, как и все члены её семьи, была очень привязана к наследнику цесаревичу Алексею, который тяжело и продолжительно болел гемофилией и несколько раз был на волосок от смерти. Её мать прислушивалась к советам старца Григория Распутина, так как он неоднократно, после усердной молитвы, исцелял юного цесаревича. Мария и её сестры считали Распутина другом их семьи. Осенью 1905 года Царь проводил Великую княжну Ольгу Александровну в детскую, где ей предстояло встретиться с Распутиным. Мария и её сестры с братом Алексеем были одеты в белые длинные ночные рубашки. «Всем детям он понравился, и они быстро привыкли к нему», — вспоминала Ольга Александровна.

«Дорогая жемчужина М!, — писал старец Великой княжне Марии Николаевне в телеграмме 1908 года. — Скажи мне, как ты беседовала с морем, с природой. Я соскучился о твоей простой душе. Скоро увидимся. Целую крепко». В другой телеграмме он написал: «Дорогая М! Дружочек мой! Помоги вам Господь вынести Крест с премудростью и веселием за Христа. Этот мир как день, вот и вечер. Так и мир суета».

Когда Григорий Ефимо- вич отправился в про- должительную поездку по святым местам, Мария неподдельно жалела о его вынужденном отъезде и делилась своими чувст- вами с матерью: «Да, Я тоже очень опечалена тем, что Наш любимый Друг сейчас уезжает, — писала ей в ответном письме Александра Фёдоровна. — Но пока он в отъезде, нужно стараться жить так, как он нам этого желает. Тогда мы будем чувствовать, что он с нами в молитвах и мыслях».

После убийства Распутина Мария, как и остальные сестры, подписала иконку, положенную затем на грудь умершего и присутствовала на отпевании. Решено было на могиле старца возвести часовню, но этому помешали революция и война.

По воспоминаниям Н. Соколова, Мария «была по натуре типичнейшая мать». В самом деле, Мария признавалась своей няне мисс Игер, что желает выйти замуж за солдата и иметь как минимум двадцать детей. Мисс Игер вспоминала: «Однажды маленькая великая княжна Мэри выглядывала из окна и смотрела на полк солдат, проходящих торжественным маршем. И Мария воскликнула «О-о-о! Я люблю этих милых солдат! Я хотела бы их всех поцеловать!». Я сказала: «Мэри, миленькие девочки не целуют солдат». На протяжении нескольких дней у нас были детские праздники, были среди гостей дети великого князя Константина. Один из них, достигнув двенадцатилетнего возраста, был помещён в кадетский корпус и был одет в свою униформу. Он хотел поцеловать свою маленькую двоюродную сестру Мэри, но она закрыла рукой свой рот и уклонялась от его объятия. «Уйдите, солдат! Я не целую солдат», — сказала она с большим достоинством и гордостью. Мальчик был очень рад, что его маленькая двоюродная сестра приняла его за настоящего солдата, и немного был удивлён».

В 14 лет по обычаю великая княжна Мария стала полковницей одного из подразделений императорской армии — им стал 9-й драгунский Казанский полк, с той поры получивший официальное наименование 9-го драгунского её императорского высочества великой княжны Марии полка. Ей было пятнадцать лет, когда началась Первая мировая война.

Вместе с сестрами Мария горько плакала в день объявления войны. Ей невозможно было понять — почему Германия, где правил любимый «дядя Вилли», вдруг стала врагом.

Во время войны Анастасия и Мария посещали раненых солдат в госпиталях, которым по обычаю были присвоены имена обеих великих княжон. Они работали на раненых шитьём белья для солдат и их семей, приготовлением бинтов и корпии; они очень сокрушались, что, будучи слишком юны, не могли стать настоящими сёстрами милосердия, как великие княжны Ольга и Татьяна Николаевны.

Впрочем, провокационные слухи о том, что царица «шпионит на немцев» и великие княжны тайно симпатизируют врагу, проникли и в Царское Село. Преподаватель французского языка Пьер Жильяр вспоминал:

«Великие княжны не желали, чтобы при них упоминали имя кайзера, но, бывало, офицеры специально переводили разговор на эту тему, пытаясь уколоть их. Любой высокопоставленный военный, прибыв в Царское Село, обычно начинал разговор вопросом: «Ну, и как себя сегодня чувствует ваш дядя Вилли?», на что получал неизменный ответ: «Нет — он не наш дядя Вилли — мы не желаем о нём слышать».

Обязанности младших состояли в том, чтобы развлекать раненых солдат, читать им вслух,  устраивать балы, где выздоравливающие могли немного развлечься. Анастасия, бывало, приводила с собой собачку Швибсика, и та отплясывала на задних лапках, вызывая неизменный смех. Мария предпочитала сидеть у изголовья раненых солдат и расспрашивать об их семьях, детях, она знала по именам практически всех, кто состоял у неё на попечении.

Мария писала отцу: «…Концерт в нашем госпитале прошёл с большим успехом. Де ла Зари был очень мил, и рассказал множество забавных историй. Дама, одетая в сарафан, танцевала русскую. (она очень волновалась при этом). Мой Деменков был просто душкой и представил нам всех актёров. Маленький Швибсик [собачка Анастасии] только что устроил «губернатора» на мамин ковер, и теперь Анастасия пытается ему объяснить, как следует себя вести».

Каждый выписывающийся получал из их рук маленький подарок, многие из солдат, прошедшие через Мариинский госпиталь, тепло вспоминали об этом времени. Императрица просила младшую дочь: «Дорогая Мария. Пожалуйста, раздай всем офицерам в Большом дворце эти образа от Меня. Разверни их… Если будет слишком много, то остаток отдай Мне обратно. Потом, Я посылаю хлеб — освящённую просфору и неосвящённую — они должны это разогреть и съесть. Я также посылаю образа для Наших раненых офицеров, но Я не знаю, сколько их у нас лежит, и некоторые неправославные. Лишние передай офицерам в вашем госпитале. Надеюсь, что ты принесёшь Мне письмо. Да благословит и да хранит тебя Бог. 1000 поцелуев от твоей старушки Мамы, которая очень по тебе скучает»

В третьей декаде февраля 1917 года в Петрограде начались массовые беспорядки, закончившиеся разрушением Российского Государства; а Александровский дворец охватила эпидемия кори. Переболели все, даже уже взрослые девушки: Ольга и Татьяна. Император в это время находился в ставке главнокомандования. Императрица отказывалась перевести детей в безопасное место — во дворец в Гатчине, когда ей советовали.

В ночь на 27 февраля, чтобы защитить царицу и детей от возможного нападения, дворец оцепили солдаты полков, ещё остававшихся верными присяге. Пытаясь предотвратить кровопролитие, царица в сопровождении Марии вышла к ним в своей униформе сестры милосердия. Иза Буксгевден вспоминала: «Было темно, только снег блестел, и свет отражался от начищенных винтовок. Войска были выстроены в боевом порядке в дворцовом парке, первая шеренга, изготовившая к стрельбе с колена, другие сзади, стоя, винтовки у всех были подняты и изготовлены к бою. Фигуры императрицы и её дочери как тени переходили от одной линии к другой, а позади призрачной громадой возвышался белоснежный дворец, и беспорядочная стрельба слышалась всё ближе».

По словам Анны Вырубовой, «они переходили от одного солдата к другому, величественная, статная женщина и храбрая юная девушка, глядя прямо в лицо смертельной опасности, находя для каждого слова ободрения, и что было особенно дорого — слова простого доверия и надежды».

Остаток ночи на 28 февраля Мария провела в одной комнате с Александрой Фёдоровной, в то время как Лили Ден и Анастасия устроились вдвоём в малиновой гостиной. Мария сильно простудилась, но взяла с Лили Ден слово, что до приезда императора та ничего не скажет матери, оставалась на ногах.

На следующий день, в 5 часов утра Николай должен был прибыть во дворец, Мария ждала его, выглядывая из окна, но император не появился. Чтобы успокоить великую княжну, Лили Ден сказала ей, что из-за трудного положения на дорогах поезд опаздывает, вызвав тем самым немалое удивление — подобного никогда не случалось ранее.

3 марта в 7 часов вечера во дворец с сообщением об принудительном отречении Николая II приехал Великий князь Павел Александрович. Сквозь неплотно закрытую дверь Мария и Лили слышали, как он практически кричал на императрицу, и та отвечала резко и коротко. Мария, по воспоминаниям Лили Ден, была совершенно подавлена происходящим, но сумела взять себя в руки и за чаем делать вид, что ничего не произошло, чтобы ещё больше не расстраивать императрицу.

8 марта граф П.К. Бенкендорф прибыл во дворец с официальным сообщением, что бывший император прибудет на следующий день, но семья отныне находится под домашним арестом. Ночь с 8 на 9 марта она провела в малиновой гостиной вместе с Лили Ден; они не могли заснуть за полночь и лёжа гадали о том, что случится в ближайшее время.

9 марта прибыл Царь Николай. В тот же день у Марии поднялась температура, простуда грозила перейти в сильное воспаление лёгких, к чему прибавилась корь; видимо, она заразилась, ухаживая за сестрами. В течение нескольких следующих дней Мария практически не приходила в себя, доктор Боткин опасался за её жизнь. Её дыхание приходилось поддерживать кислородной подушкой, в бреду великой княжне казалось, что «вооружённая толпа вломилась во дворец, чтобы убить мама?». У Марии несколько раз начинался отит, и она временно оглохла на одно ухо. Но крепкий организм Марии смог побороть болезнь. После выздоровления ей сообщили об отречении отца. Марии и Ольге, уже выздоравливающей от кори, пришлось сообщить печальную новость сёстрам и брату; Татьяна и Анастасия ничего не слышали из-за развившегося отита, и Мария писала им на бумаге.

Жизнь под домашним арестом текла размерено. Пришлось только сократить прогулки, и уменьшить количество блюд, подаваемых к обеду, так как толпившиеся за решёткой сада столичные жители часто встречали царскую семью свистом и криками, а меню их обедов публиковали в газетах. Великие княжны сами готовили, вместе с прислугой носили воду для ванн, работали в саду — так проходило время; вместе с Алексеем они продолжали учиться.

Обстановка в это время продолжала накаляться: левая печать поносила отрекшегося императора и его семью. В защиту их вступился писатель Максим Горький: «Свободная пресса не может быть аморальной, стремиться угодить инстинктам улицы… Хохотать над больным и несчастным человеком — кто бы он ни был, занятие подленькое и хамское. Хохочут русские люди, те самые, которые пять месяцев тому назад относились к Романовым со страхом и трепетом, и понимали — смутно — их роль в России…»

В конце марта Милюков пытался отправить царскую семью в Англию, на попечение короля Георга V, кузена Царя, на что 23 марта было получено предварительное согласие, но в апреле, вследствие нестабильной внутриполитической ситуации в самой Англии, король, к стыду Англии, отказаться от такого плана, о чём был извещён посол Джордж Бьюкенен. 

В условиях нарастания радикальных антимонархических настроений Временное правительство в конце июля сочло за благо, чтобы семья бывшего царя покинула Петроград. Керенский 11 августа лично обсуждал этот вопрос с Николаем II и Александрой Фёдоровной. Обсуждались разные варианты — в частности, Евгений Сергеевич Боткин, лейб-медик императорского двора, настаивал на Ливадии, доказывая, что в тёплом климате Александра Фёдоровна могла бы чувствовать себя лучше. В конечном итоге, выбор пал на Тобольск — город, удалённый как от Москвы, так и от Петрограда, и достаточно богатый. По словам наставника цесаревича Пьера Жильяра, «трудно в точности определить, чем руководствовался Совет Министров, решая перевести Романовых в Тобольск. Когда Керенский сообщил об этом Императору, он объяснил необходимость переезда тем, что Временное правительство решило принять самые энергичные меры против большевиков; в результате, по его словам, неминуемо должны были произойти вооружённые столкновения, в которых первой жертвой стала бы царская семья… Другие же, напротив, предполагали, что это решение было лишь трусливой уступкой крайнему левому крылу, требовавшему изгнания Императора в Сибирь, ввиду того, что всем непрестанно мерещилось движение в армии в пользу Царя».

До последнего дня дата и место, куда должны были отправиться Романовы, держались в секрете. В последние дни Романовых посетили генерал Корнилов и Великий князь Михаил Александрович. С ним увидеться наедине пленникам не разрешили, все 10 минут разговора в комнате находился караул.

2 августа 1917 года поезд под флагом японской миссии Красного Креста в строжайшей тайне отбыл с запасного пути. Каждые полчаса по вагону проходил дежурный офицер в сопровождении часового, «удостоверяясь в наличии всех в нём помещённых…» Временному правительству посылались телеграммы с докладом.

Первая из них гласила: «Следуем благополучно, но без всякого расписания, по жезловому соглашению. Кобылинский, Макаров, Вершинин».

5 августа 1917 года специальный поезд прибыл в Тюмень. Семье следовало здесь пересесть на пароход «Русь», который должен был по реке Тоболу доставить их до места. В тот день была послана ещё одна телеграмма: «Посадка на пароход совершена вполне благополучно… Шестого вечером пребываем в Тобольск. Кобылинский Макаров, Вершинин».

После прибытия царской семье пришлось прожить на пароходе ещё семь дней, дом бывшего губернатора спешно ремонтировался и приготовлялся к их приёму. Тобольское заключение в т. н. «Доме Свободы» не было тягостным для царской семьи. Продолжалось обучение детей — им преподавали отец, мать, Пьер Жильяр, фрейлина Анастасия Гендрикова. Гуляли по саду, качались на качелях, пилили дрова, ставили домашние спектакли. Учительница императорских детей М. К. Битнер вспоминала: «Она любила и умела поговорить с каждым, в особенности — с простым народом, солдатами. У неё было много общих тем с ними: дети, природа, отношение к родным… Её очень любил, прямо обожал комиссар В. С. Панкратов. К ней, вероятно, хорошо относился и Яковлев… Девочки потом смеялись, получив от неё письмо из Екатеринбурга, в котором она, вероятно, писала им что-нибудь про Яковлева: «Маше везёт на комиссаров». Она была душою семьи».

Накануне Рождества выпало столько снега, что Пьер Жильяр предложил выстроить для детей ледяную горку. В течение нескольких дней четыре сестры дружно таскали снег, затем Жильяр и князь В. А. Долгоруков вылили на неё тридцать вёдер воды.

На Рождество было устроено две ёлки — одна для царской семьи, вторая — в караульном помещении для прислуги и конвоиров. Узникам было разрешено посещать церковь при губернаторском доме, причём каждый раз при этом выстраивался коридор из сочувствующих.

Во время рождественского богослужения, 25 декабря, произошёл инцидент, о котором рассказывается в книге следователя А.Н.Соколова: в присутствии семьи бывшего царя диакон Покровского храма Евдокимов провозгласил им многолетие всему Императорскому Дому, чем привёл в замешательство всех присутствующих; епископ Гермоген был вынужден войти в объяснение с местными органми власти; по городу пошли упорные слухи о готовящемся побеге царской семьи, режим содержания узников был ужесточён.

Мария писала Зинаиде Толстой: «Мы живём тихо, гуляем по-прежнему два раза в день. Погода стоит хорошая, эти дни был довольно сильный мороз. А у Вас наверное ещё тёплая погода? Завидую, что Вы видите чудное море! Сегодня в 8 часов утра мы ходили к обедни. Так всегда радуемся, когда нас пускают в церковь, конечно эту церковь сравнивать нельзя с нашим собором, но всё-таки лучше, чем в комнате. Сейчас все сидим у себя в комнате. Сестры тоже пишут, собаки бегают и просятся на колени. Часто вспоминаю Царское Село и весёлые концерты в лазарете; помните, как было забавно, когда раненые плясали; также вспоминаем прогулки в Павловск и Ваш маленький экипаж, утренние проезды мимо Вашего дома. Как всё это кажется давно было. Правда? Ну мне пора кончать. Всего хорошего желаю Вам и крепко Вас и Далю целую. Всем Вашим сердечный привет».

В Тобольске, как и в Царском Селе, Мария во время прогулок частенько заводила разговоры с солдатами охраны, расспраши- вала их и прекрасно помнила, у кого как звать жену, сколько детишек, сколько земли и т. п. Не осознавая опасности, она говорила, что она хочет долго счастливо жить в Тобольске, если бы ей разрешили прогулки снаружи без охраны.

После прихода к власти нового самозванного, большевистского правительства страсти вокруг заключённой в Тобольске царской семьи продолжали накаляться. В конце января 1918 года Совнарком принял решение об открытом суде над бывшим царем, причём главным обвинителем должен был выступить Лев Троцкий. Суд должен был состояться в Петербурге или Москве, причём для того, чтобы доставить туда бывшего царя, в Тобольск был направлен комиссар В.В. Яковлев (Мячин). 

В книге следователя Белой армии Н. А. Соколова сохранились глухие намёки о недоброжелательстве «революционной охраны» и подстрекательстве к самосуду, а также авантюрного характера заговоре с целью вывоза царской семьи в Германию.

В апреле 1918 года Мария и Анастасия сожгли свои письма и дневники, боясь, что будет обыск их имущества.

22 числа того же месяца комиссар Яковлев прибыл в Тобольск. От первоначального плана — вывезти из Тобольска семью в полном составе — пришлось отказаться, так как 12 апреля Алексей сильно ушибся и был не в состоянии самостоятельно передвигаться.

25 апреля Яковлев встретился с бывшим царём и официально объявил, что собирается увезти его одного. Николай попытался спорить, но Яковлев недвусмысленно напом- нил о его статусе арестанта и пригрозил насилием или же отказом от исполнения возло- женного на него поручения, в случае которого «могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека». По свидетельству полковника Кобылинского, ни пункт назначения, ни причина отъезда бывшему царю сообщены не были. Сам Николай держался мнения, что его собираются вынудить скрепить своей подписью Брестский мир, и резко протестовал против подобного. Царица приняла решение сопровождать супруга. Остаётся неизвестным, как случилось, что к ним присоединилась Мария. Высказывались мнения, что она это сделала добровольно, или же наоборот, была выбрана матерью как самая физически крепкая из сестёр.

26 апреля в 3 часа 30 минут утра к крыльцу были поданы сибирские «кошевы» — телеги, причём во вторую, предназначенную для императрицы, уложили соломенный тюфяк. Кроме жены и дочери, сопровождать царя в этой поездке должны были князь Валентин Долгоруков, доктор Боткин, камердинер Чемодуров, фрейлина Демидова и камердинер царя Иван Седнев. Впереди и позади экипажей двигалась охрана из отряда Яковлева с двумя пулемётами и восемь солдат тобольского гарнизона.

Тюмень, где предполагалось сесть на поезд, отстояла от Тобольска на 260 вёрст, путь лежал через Иртыш и Тобол, где уже в скором времени должен был начаться ледостав, что делало дорогу тяжёлой и в какой-то мере опасной.

По воспоминаниям самой Марии Николаевны, подводы жестоко трясло, вплоть до того, что протёрлась бумага, в которую были завёрнуты вещи, и табак высыпался из папирос. Поездка заняла два дня, с ночёвкой в небольшой деревне. Через Тобол удалось переправиться на подводах, Туру пересекли частью пешком по ещё достаточно крепкому льду и закончили переправу на пароме. От жестокой тряски и лишений пути у Боткина случился приступ почечной колики, но Яковлев позволил ему отдохнуть не более двух часов, спеша как можно скорее прорваться вместе с узниками в европейскую часть России. Причины этой спешки, как считал следователь Соколов, заключались в том, что Яковлев вёл двойную игру, пытаясь под предлогом исполнения распоряжений большевистского правительства передать царя немцам, оккупировавшим в то время значительную часть Советской России. Это мнение подтверждается и современными исследователями, причём доказательством тому служит факт, что в дальнейшем Яковлев перешёл на сторону белых. Сохранились также сведения о том, что уральские солдаты, которым показалась подозрительной та почтительность, с которой Яковлев держался по отношению к членам царской семьи, устроили засаду у села Иевлева, неподалёку от переправы через Тобол, чтобы при малейшем подозрении на измену с его стороны отбить узников.

26 апреля в 9 часов вечера кортеж прибыл в Тюмень. Полковник Кобылинский за прошедшие два дня успел получить две телеграммы от своих людей, удостоверившие успех экспедиции. 27 апреля Яковлев разместил семью в вагоне первого класса, причём отделил царя от жены и дочери. На следующий день Кобылинскому была направлена телеграмма следующего содержания: «Едем благополучно. Христос с нами. Как здоровье маленького. Яковлев».

По дороге стало известно, что Екатеринбург собирается силой задержать бывшего царя. Яковлев, повернув назад, попытался прорваться к Москве через Омск. Сохранились воспоминания о его переговорах со ВЦИКом по прямому проводу и предложении при невозможности прорваться к Москве отвезти Романовых в Уфимскую губернию, откуда Яковлев был родом, и «спрятать в горах». Подобное, несколько авантюристическое предложение было отвергнуто, и комиссару было предложено доставить узников в Омск. Но и это не удалось осуществить — на станции Куломзино состав был оцеплен отрядом красноармейцев, подчинявшихся (по сведениям П. Быкова) приказам Уралсовета. Следователь Соколов, со своей стороны, полагал, что Свердлов, бывший непосредственным начальником В. В. Яковлева, вёл двойную игру, предполагая возможность передать Романовых в руки немцев, или — по обстоятельствам — уничтожить. Обстоятельства повернулись так, что второй путь оказался предпочтительней, а решение Уралсовета — удобным предлогом, чтобы привести в исполнение заранее продуманный план. Так или иначе, Яковлев попытался ещё раз переговорить с ВЦИКом из Омска, куда добрался, отцепив паровоз, и получил категоричный приказ не противиться переводу узников в Екатеринбург. В дальнейшем его солдаты были разоружены и взяты под стражу, но вскоре отпущены. Сам он вынужден был вернуться в Москву, так и не выполнив порученного.

Следует заметить, что в Екатеринбурге не было сделано предварительных приготовлений к приёму царской семьи. Инженер Ипатьев получил приказ очистить свой дом к 3 часам пополудни 29 апреля, охрану вначале несли спешно командированные для этого охранники из местной тюрьмы. Царский поезд, вначале прибывший на станцию Екатеринбург I, немедля был окружён любопытными, невесть откуда узнавшими о случившемся, и потому, во избежание возможных эксцессов, был переведён на станцию Екатеринбург II, куда были поданы два автомобиля. Сопровождавшие царя фрейлина Шнейдер, граф Татищев, князь Долгоруков (у которого при обыске было найдено 80 тыс. рублей и два револьвера), и графиня Гендрикова были немедленно арестованы и препровождены в местную тюрьму.

Остальные были доставлены в дом Ипатьева, причём для арестованных первоначально были выделены четыре угловые комнаты на втором этаже, где в общей спальне разместились царь, царица и великая княжна.

По приезде арестованных ждал тщательный обыск, причём проверены были все вещи, вплоть до сумочек царицы и великой княжны, велено было также заявить о денежных суммах, бывших в распоряжении у каждого.

28 апреля 1918 года Мария писала сёстрам: «Скучаем по тихой и спокойной жизни в Тобольске. Здесь почти ежедневно неприятные сюрпризы. Только что были члены област. Комитета и спросили каждого из нас, сколько кто имеет с собой денег. Мы должны были расписаться. Так как Вы знаете, что у Папы и Мамы с собой нет ни копейки, то они подписали, ничего, а я 16 р. 75 к. кот. Анастасия мне дала в дорогу. У остальных все деньги взяли в комитет на хранение, оставили каждому понемногу, выдали им расписки. Предупреждают, что мы не гарантированы от новых обысков. — Кто бы мог думать, что после 14 месяцев заключения так с нами обращаются. — Надеемся, что у Вас лучше, как было и при нас».

Режим в доме особого назначения был достаточно однообразным — утром чай с хлебом, оставшимся после вчерашнего дня, в обед — горячее (мясной суп, котлеты или жаркое), кроме того, повар Седнев варил макароны, для чего в его распоряжение предоставлен был примус. Вечером полагалось разогревать то, что осталось от обеда. За стол по приказу бывшего царя садились вместе с прислугой, так как столовых приборов не хватало и есть приходилось по очереди.

23 мая в 2 часа утра в дом Ипатьева доставлены были и остальные дети, после чего для четырёх великих княжон была выделена отдельная комната, а место Марии в спальне родителей занял наследник.

Вечерами Мария играла с отцом в безик или триктрак, по очереди с ним читала вслух «Войну и мир», в очередь с матерью и сёстрами дежурила у постели больного Алексея. Ложились спать около 10 часов вечера.

В дом порой допускались камердинер Чемодуров (давший позднее показания Н. А. Соколову, ведшему расследование по факту расстрела царской семьи) и доктор Деревенько. Женщины, приносившие для заключённых еду из местной столовой, внутрь не допускались и вынуждены были передавать принесённое через охранников, съестное также пытались доставлять монахини, но эти поставки узникам не попадали, из опасения, что «передачи» могут содержать в себе тайные послания.

На Пасху 1918 года в дом было разрешено войти священнику местной церкви, доставлены были также куличи и крашеные яйца.

Гулять разрешалось в небольшом дворике, окружённом со всех сторон двойным забором, причём во время прогулок приказано было держаться всем вместе, и охрана в саду значительно увеличивалась.

По воспоминаниям оставшихся в живых приближенных, красноармейцы, охранявшие дом Ипатьева, проявляли иногда бестактность и грубость по отношению к узникам. Однако и здесь Мария сумела внушить охране уважение к себе; так, сохранились рассказы о случае, когда охранники в присутствии двух сестёр позволили себе отпустить пару сальных шуток, после чего Татьяна «белая как смерть» выскочила вон, Мария же строгим голосом отчитала солдат, заявив, что подобным образом они лишь могут вызвать к себе неприязненное отношение.

14 июня Мария отметила в доме Ипатьева свой последний, 19-й день рождения. В «Книги записей дежурств Членов Отряда особого назначения по охране Николая II» за этот день сохранилась отметка, что она вместе с Татьяной подступила с просьбой к охранникам позволить ей воспользоваться фотоаппаратом «для того, чтобы доделать пластинки», в чём сёстрам было отказано. Тот же день ознаменовался двумя неприятными происшествиями: у одного из охранников пропал «наган», причём обнаружить пропажу так и не удалось; и возле изгороди Ипатьевского дома были арестованы некие «гимназисты братья Тележниковы», пытавшиеся сфотографировать его снаружи. После краткого допроса их отправили в Чрезвычайную следственную комиссию.

Николай записал в дневнике: «Нашей дорогой Марии минуло 19 лет. Погода стояла та же тропическая, 26° в тени, а в комнатах 24°, даже трудно выдержать! Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые…»

Накануне семья получила два письма от неких «доброжелателей», якобы готовившихся их освободить. Но продолжения эта история не имела.

Тогда же произошло событие, показавшее, насколько Мария смогла расположить к себе красноармейцев: один из них — Иван Скороходов — попытался тайком пронести в дом Ипатьева именинный пирог. Ничем хорошим эта попытка, впрочем, не кончилась, так как он был остановлен патрулём, внезапно явившимся с обыском, и выдворен прочь, навсегда лишившись возможности входа в дом, Мария же получила строгий выговор от старших сестёр.

По принятой в СССР официальной версии, решение о расстреле Романовых без предварительного суда и следствия было принято Уральским советом; причём Яковлев вроде бы пытался вывезти бывшего царя в Европейскую Россию.

Вопрос о ликвидации Романовых был принципиально решён в первых числах июля, когда стала окончательно ясна неизбежность сдачи Екатеринбурга наступающим антибольшевистским силам, а также ввиду страха перед возможными попытками со стороны местных монархистов силой освободить царскую семью. Не последнюю роль также сыграли активность Чехословацкого корпуса и всеобщий антимонархические настроения, причём стоявшие в Екатеринбурге красноармейские части в открытую угрожали неповиновением и самосудом, если Совет откажется своей властью казнить бывшего царя. Среди исполнителей не было согласия о способе приведения в исполнение приговора; высказывались предложения заколоть их в постелях во время сна или же забросать спальни гранатами. Наконец, победила точка зрения Якова Юровского, предложившего разбудить их среди ночи и приказать спуститься в подвал под предлогом того, что в городе может начаться стрельба и оставаться на втором этаже станет небезопасно.

Из всех обитателей Ипатьевского дома решено было оставить в живых только поварёнка Леонида Седнева, которого в тот же день увели под предлогом встречи с дядей.

16 июля 1918 года Александра Федоровна записала в дневнике: «Серое утро… Ребенок подхватил легкую простуду. Все вышли на полчаса утром… Каждое утро комиссар приходит в наши комнаты. Наконец-то, через неделю, снова принёс яйца для ребенка. 8 часов ужин. Внезапно Лика Седнев был вызван на встречу с дядей и улетел — удивляюсь, право, на это, посмотрим, вернётся ли назад…»

Согласно свидетельствам участников убийства и захоронения трупов царской семьи, похороны производились в большой спешке.

Пытаясь отыскать захоронение царской семьи, следователь Белой армии Соколов в 1919 году навестил Поросёнков лог, который описал как «лесное сенокосное болото, покрытое местами небольшими кочками с водой». Ему удалось найти остатки кострища. Он даже обратил внимание на мостик из шпал, но не догадался заглянуть под него, тем более что рядом с переездом № 184 имелось ещё одно подобное нагромождение. Времени для кропотливых исследований у белогвардейцев уже не оставалось, тем более что для обеспечения верного результата, по мнению Соколова, Поросёнковский лог следовало перекопать практически целиком.

Стихийное почитание Романовых началось практически сразу, как только стало известно о злодействе. Убийство детей не могло не вызвать резонанса, и потому было отмечено множество случаев, когда верующие укрепляли в «красном углу» изображение Романовых и молились за упокой их душ.

В 1928 году решение о канонизации царской семьи было принято на т. н. «Кочующем соборе» Катакомбной церкви, епископу Майкопскому Варлааму (Лазаренко) было поручено составить «Службу Святым Царственным Мученикам», что он не успел выполнить до своего ареста.

В 1981 году примеру Катакомбной церкви последовала Русская Православная Церковь за границей. 

Последней решение о канонизации семьи последнего царя в лике страстотерпцев приняла Русская Православная Церковь, 31 марта — 4 апреля 1992 года Синодальной комиссии было предложено «при изучении подвигов новомучеников Российских начать исследование материалов, связанных с мученической кончиной Царской Семьи».

На Архиерейском соборе Русской церкви в 2000 году Царская семья была причислена к лику святых в составе Собора святых новомучеников и исповедников Российских. 

Великая Княжна Мария Николаевна – тип русской жены и матери

Среди Сестер, двух Старших с уже сложившимися яркими характерами и бойкой Младшей, Великая Княжна Мария Николаевна как будто теряется и затушевывается. Но дело здесь не в каких-то внешних моментах, а в самом характере прекрасной девушки, о которой мы будем сейчас говорить.

Эта юная Царевна замечательно точно вписывалась в архетип русской жены и матери, представляя собой, может быть, самый любимый на Руси женский образ: веселая, сердцем чистая красна девица, лебедушка, будущая скромная и верная супруга, домоседка и хозяюшка.

С. Я. Офросимова заметила эту яркую, подчеркнутую самой природой русскость Великой Княжны Марии: «Рядом с ней сидит Великая Княжна Мария Николаевна. Ее смело можно назвать русской красавицей. Высокая, полная, с соболиными бровями, с ярким румянцем на открытом русском лице, Она особенно мила русскому сердцу. Смотришь на нее и невольно представляешь Ее одетой в русский боярский сарафан; вокруг Ее рук чудятся белоснежные кисейные рукава, на высоко вздымающейся груди — самоцветные камни, а над высоким белым челом — кокошник с самокатным жемчугом. Ее глаза освещают все лицо особенным, лучистым блеском; они… по временам кажутся черными, длинные ресницы бросают тень на яркий румянец Ее нежных щек. Она весела и жива, но еще не проснулась для жизни; в ней, верно, таятся необъятные силы настоящей русской женщины».

Жильяр в то же время отмечал некоторую подчиненность Марии сестрам: «Мария Николаевна была красавицей, крупной для Своего возраста. Она блистала яркими красками и здоровьем, у нее были большие чудные глаза. Вкусы Ее были очень скромны, Она была воплощенной сердечностью и добротой; сестры, может быть, немного этим пользовались и звали Ее «добрый толстый Туту»; это прозвище ей дали за Ее добродушную и немного мешковатую услужливость».

Софи Бухсгевден, фрейлина Императрицы и подруга всех четырех девушек, писала, что Мария Николаевна была в полном подчинении у младшей, Анастасии Николаевны, — «постреленка», как звала Ее Мать. Но несомненно, что это подчинение, если оно действительно имело место, не могло исходить из-за слабости характера Марии. Мы увидим, что эта юная девушка обладала большой внутренней силой. «У нее был сильный, властный взгляд. Помню Ее привычку подавать руку, нарочно оттягивая ее вниз» (И. В. Степанов).

 

Юлия Ден вспоминала: «Когда я впервые познакомилась с Великой Княжной Марией Николаевной, Она была еще совсем ребенком. Во время революции мы очень привязались друг к другу и почти все дни проводили вместе. Она была просто золото и обладала недюжинной внутренней силой. Однако до наступления тех кошмарных дней я даже не подозревала, насколько Она самоотверженна. Ее Высочество была поразительно красива… глаза, опушенные длинными ресницами, густые темно-каштановые волосы. Некоторая полнота Марии Николаевны была поводом для шуток со стороны Ее Величества. Она не была такой живой, как Ее сестры, зато имела выработанное мировоззрение и всегда знала, чего хочет и зачем».

Лили Ден поведала о следующем эпизоде из тех кошмарных, по ее выражению, дней: «»А где Мари?» — спросила Государыня. Я вернулась в красную комнату. Мария Николаевна по-прежнему сидела, скорчившись, в углу. Она была так юна, так беспомощна и обижена, что мне захотелось утешить Ее, как утешают малое дитя. Я опустилась рядом с Ней на колени, и Она склонила голову мне на плечо. Я поцеловала Ее заплаканное лицо.

«Душка моя, — проговорила я. — Не надо плакать. Своим горем Вы убьете Mama. Подумайте о Ней».

Услышав слова: «Подумайте о Ней», Великая Княжна вспомнила о Своем долге перед Родителями. Все и всегда должны отвечать их интересам.

«Ах, Я совсем забыла, Лили. Конечно же, Я должна подумать о Mama», — ответила Мария Николаевна.

Мало-помалу рыдания утихли, к Ее Высочеству вернулось самообладание, и Она вместе со мной отправилась к Родительнице».

О храбрости и самообладании Великой Княжны Марии Николаевны вспоминает и другая свидетельница тех страшных дней, Анна Танеева: «…никогда не забуду ночь, когда немногие верные полки (Сводный, конвой Его Величества, Гвардейский экипаж и артиллерия) окружили дворец, так как бунтующие солдаты с пулеметами, грозя все разнести, толпами шли по улицам ко дворцу. Императрица вечером сидела у моей постели. Тихонько, завернувшись в белый платок, Она вышла с Марией Николаевной к полкам, которые уже готовились покинуть дворец. И может быть, и они ушли бы в эту ночь, если бы не Государыня и Ее храбрая Дочь, которые со спокойствием до двенадцати часов обходили солдат, ободряя их словами и лаской, забывая при этом смертельную опасность, которой подвергались. Уходя, Императрица сказала моей матери: «Я иду к ним не как Государыня, а как простая сестра милосердия Моих Детей»».

 

«Мама убивалась, и Я тоже плакала, — призналась Мария Николаевна Танеевой, — но после ради Мамы Я старалась улыбаться за чаем».

Обладая не меньшей внутренней силой, чем сестра Татьяна, Мария тем не менее «домашняя девушка» со Своей глубинной душевной жизнью, внутри которой происходили мало кем замечаемые внутренние процессы. Были Ей присущи собственные глубокие переживания, скрытые от Сестер, но чуткая Мать и в этой богатой, по природе сокровенной натуре угадывала эти переживания, всегда подбадривала, была Марии, как и остальным Детям, любящим страшим другом.

Следующие отрывки из переписки между Императрицей Александрой Феодоровной и Ее Дочерью Марией немного проясняют образ этой наименее известной из всех Сестер:

«Дорогая Мария, с любовью благодарю тебя за несколько твоих писем. Наш Друг пришел на очень короткое время. Старайся всегда быть хорошей и послушной маленькой Девочкой, тогда все будут любить тебя. У Меня с Анастасией нет никаких секретов, Я не люблю секреты. Да благословит тебя Бог. Много поцелуев от твоей Мамы».

«Моя дорогая Машенька. Твое письмо Меня очень опечалило. Милое дитя, ты должна пообещать Мне никогда впредь не думать, что тебя никто не любит. Как в твою голову пришла такая необычная мысль? Быстро прогони ее оттуда. Мы все очень нежно любим тебя, и, только когда ты чересчур расшалишься, раскапризничаешься и не слушаешься, тебя бранят, но бранить не значит не любить. Наоборот, это делают для того, чтобы ты могла исправить Свои недостатки и стать лучше! Ты обычно держишься в стороне от других, думаешь, что ты им мешаешь, и остаешься одна с Триной, вместо того чтобы быть с ними. Они воображают, что ты не хочешь с ними быть. Сейчас ты становишься большой Девочкой, и тебе лучше следовало бы быть больше с ними. Ну, не думай больше об этом и помни, что ты точно так же нам дорога, как и остальные четверо, и что мы любим тебя всем сердцем. Очень тебя любящая старая Мама». «Да, Я тоже очень опечалена тем, что Наш любимый Друг сейчас уезжает. Но пока он в отъезде, нужно стараться жить так, как он нам этого желает. Тогда мы будем чувствовать, что он с нами в молитвах и мыслях».

«Мария, дорогая, не забудь перед исповедью и Причастием почитать книгу, которую тебе дал батюшка. Аня и Я делаем то же самое. Благословение от твоей старушки Мамы».

«Мария, дитя мое, ну не будь такой дикой, обязательно слушайся старших сестер и не простужайся. Я надеюсь, что ты отлично проведешь время на яхте. Спи спокойно. Благословение от твоей старушки Мамы».

«Моя дорогая Мария, ты прочитаешь это, когда мы уедем. Очень печально оставлять вас, троих малышей, и Я буду постоянно о вас думать. Ты в этой группе старшая и поэтому должна хорошо присматривать за младшими — Я никогда не оставляла Беби на двое суток

Ходи в госпиталь… и в Большой дворец навещать раненых. Показывала ли ты Грудно твой госпиталь? Сделай это, дорогая, доставь ей удовольствие. Загляни к Соне, когда будешь свободна. Пошли телеграмму… Когда вы утром встанете, напиши, как у вас троих дела, и вечером — о том, как вы провели день. В воскресенье с утра пораньше — в церковь».

«Дорогая Мария. Пожалуйста, раздай всем офицерам в Большом дворце (во время Первой мировой войны Государыня превратила Екатерининский дворец в военный госпиталь. — Ред) эти образа от Меня. Разверни их… Если будет слишком много, то остаток отдай Мне обратно. Потом, Я посылаю хлеб — освященную просфору и неосвещенную — они должны это разогреть и съесть. Я также посылаю образа для Наших раненых офицеров, но Я не знаю, сколько их у нас лежит, и некоторые неправославные. Лишние передай офицерам в вашем госпитале. Надеюсь, что ты принесешь Мне письмо. Да благословит и да хранит тебя Бог. 1000 поцелуев от твоей старушки Мамы, которая очень по тебе скучает».

Внутренний мир Великой Княжны Марии Николаевны был окрашен ярким религиозным чувством. Это одно из свойств женщин «из терема» — религиозность у них основательная, глубоко и искренне переживаемая, носимая в душе и почти не выставляемая напоказ. С Матерью-другом, правда, можно поделиться. Переписываясь с Александрой Феодоровной, Мария Николаевна чаще других сестер анализировала Свои религиозные переживания, говорила о вере и Церкви.

«Знаешь, это очень странно, но, когда Я вышла из комнаты Алексея после молитвы, у Меня было такое чувство, как будто Я пришла с исповеди… такое приятное, небесное ощущение».

«Моя дорогая Мама! Ты говорила Мне, что хотела бы пойти причаститься Святых Тайн. Знаешь, Я тоже хотела пойти в начале поста. Надеюсь, у Тебя будет хорошая поездка. Много раз целую Тебя и Папу. Анастасия тоже Вас целует. Как бы Мне хотелось пойти на исповедь 14-го. Да благословит Вас Бог. Твоя Мария».»Мама, Моя дорогая, желаю тебе счастливого Рождества и надеюсь, что Бог пошлет Тебе силы снова ходить в госпиталь. Спи спокойно. Твоя любящая Дочь Мария. Я Тебя люблю и нежно целую».

«Моя любимая Мама, Я так за Тебя рада, что Ты скоро увидишь дорогого Папу. Я или Анастасия будем читать молитвы с Беби».

Наиболее полный портрет Великой Княжны Марии Николаевны составил Дитерихс:»Великая Княжна Мария Николаевна была Самая красивая, типично русская, добродушная, веселая, с ровным характером, приветливая девушка. Она любила и умела поговорить с каждым, в особенности с простым человеком. Во время прогулок в парке вечно Она, бывало, заводила разговор с солдатами охраны, расспрашивала их и прекрасно помнила, у кого как звать жену, сколько детишек, сколько земли и т. п. У нее находилось всегда много общих тем для бесед с ними. За Свою простоту Она получила в Семье кличку «Машка» — так звали Ее сестры и Алексей Николаевич. Говорили, что наружностью и силой Она уродилась в Императора Александра III. И действительно, Она была очень сильна: когда больному Алексею Николаевичу нужно было куда-нибудь передвинуться, Он зовет: «Машка, неси Меня». Она легко Его поднимала и несла. Заболела Она корью последней из Семьи; вследствие простуды в исторический вечер 27 февраля болезнь Ее приняла особую тяжелую форму, перейдя в крупозное воспаление легких очень сильной степени. Только сильный организм Великой Княжны помог в конце концов побороть тяжелую болезнь, но неоднократно положение принимало критическое состояние. Во время ареста Она сумела расположить к себе всех окружающих, не исключая и комиссаров Панкратова и Яковлева, а в Екатеринбурге охранники-рабочие обучали Ее готовить лепешки из муки без дрожжей».

Н. А. Соколов подчеркивает, что «по натуре это была типичнейшая мать. Ее сферой были маленькие дети. Больше всего Она любила возиться и нянчиться с ними».

Сидней Гиббс рассказывал, что Великая Княжна Мария Николаевна в восемнадцать лет (в 1917 г.) «была плотной и очень сильной, — легко могла меня поднять. Приятной внешности. После болезни (корь) очень сильно похудела. Она рисовала карандашом и красками и неплохо играла на пианино, но хуже, чем Ольга или Татьяна. Мария была простая, любила детей, немножко склонна быть в лени; возможно, из нее бы получилась прекрасная жена и мать».

Таким образом, из нескольких фрагментов мы можем сложить портрет простой и скромной молодой девушки с художественными наклонностями, безусловно с твердыми убеждениями и развитым материнским чувством. Интересно отметить, что в последнюю ужасную поездку в Екатеринбург, когда Детей временно оставили в Тобольске, потому что Алексей Николаевич был слишком болен, чтобы ехать, Николай Александрович и Александра Феодоровна взяли с собой именно Марию Николаевну, с тем чтобы Она помогала Матери. 

(2696)